Автор: Аллегрос
Бета: bocca_chiusa
Канон: Мор (Утопия)
Пейринг/Персонажи: Даниил Данковский (Бакалавр), Артемий Бурах (Гаруспик), Клара (Самозванка), Виктория Ольгимская-младшая (Капелла), Спичка, Нурх, Тая Тычик
Размер: макси, слов
Категория: джен, гет
Жанр: драма
Рейтинг: R
Краткое содержание: Самое главное в жизни менху — исполнить своё предназначение.
Предупреждения: смерть персонажа, гуро, упоминание насилия
Примечания: Фик написан для команды Ice-Pick Lodge 2014, но в выкладку попал без нескольких сцен. Это полный вариант работы.
Скачать с Яндекс-диска можно тут
читать дальше
Наступит срок, когда Древняя мать, изголодавшись,
возжелает пожрать своё дитя.
Не измерить глубину её зева,
не остудить жара её чёрных пустот.
Почва, грязь. Плотная тьма. Ужас.
Мор (Утопия)
возжелает пожрать своё дитя.
Не измерить глубину её зева,
не остудить жара её чёрных пустот.
Почва, грязь. Плотная тьма. Ужас.
Мор (Утопия)
...И тогда он сказал:
— Башню придётся разрушить. Только так получится очистить город от песочной язвы.
Страшный спор разразился после этих слов: разум схлестнулся с верой, наука пыталась возражать волшебству, жажда мести противостояла желанию поверить в чудо. Они спорили всю ночь напролёт, и только на рассвете поняли, что...
— А правда, что ты тоже там была?
Голос у мальчишки сонный, но в нём явственно слышны нотки восхищения. Я же только тихо хмыкаю себе под нос. И продолжаю молча разглядывать линии древесных жил на потемневшей от времени столешнице. Меня вот про Великий Совет давно уже никто не спрашивает. Знают, что бесполезно. А Кларе надо бы язык оторвать за то, что рассказывает такие сказочки.
— Правда, — отвечает она спокойно.
— А ты тоже спорила вместе со всеми?
— Спорила.
— И победила?
Я впервые поднимаю голову и через приоткрытую дверь кухни смотрю на Клару. А Клара смотрит на меня. Но тут же отводит взгляд.
— Конечно. Мы же выжили. И город выжил. Значит, мы все победили. Спи.
Она опускает полог над детской кроваткой, гасит лампу и только потом выходит ко мне на кухню. Осторожно прикрывает дверь в детскую, на секунду замирает, но тут же расправляет плечи и поворачивается.
— Ну, здравствуй, Бурах. Зачем пожаловал?
Я нарочно не тороплюсь с ответом. Только беззлобно поправляю зарвавшуюся девчонку.
— Для тебя — Боос Артемий, самозванка.
Но Кларе палец в рот не клади. И она не остается в долгу.
— Для тебя — Чёрная Хозяйка, самозванец.
Сразу хочется её придушить. Распять на Костяном пустыре, вскрыть тощее тело и выставить на радость черни. Но нельзя. Кровь Клары так же черна, как и душа. Удург не примет такую жертву.
Впрочем, мне есть чем прижать её. Лениво киваю на прикрытую дверь в детскую.
— Значит, это и есть твой подкидыш?
— Неужто специально зашёл проведать? Говори, зачем пожаловал.
Голос её тих. То ли боится, что услышит мальчишка, то ли поняла, что не к добру я заявился к ней после стольких лет. Объяснять что-либо нет никакой охоты, поэтому молча протягиваю письмо.
Клара осторожно берёт его и хмурится, пока читает. Затем складывает и так же молча возвращает. Отворачивается, отходит, ставит на плиту закопчённый чайник, достает из шкафа тарелку с остатками печенья, садится за стол напротив. И только потом наконец говорит:
— Когда пришло письмо?
— Вчера.
— Долго же ты ко мне шёл.
Лицо её спокойно, но в обычно безмятежных серых глазах навыкате мелькает испуг. Наверное, она боится даже больше моего. Должна бояться. Ведь это не я когда-то решил играть не по правилам. И именно из-за этого животного страха, которым начинает исходить бывшая чудотворница, я понимаю, что не ошибся, когда отправился к ней. Кларе есть что терять, теперь, наверное, даже вдвойне: ведь если слухи не врут, за плотно прикрытой дверью спит единственное существо, к которому она по-настоящему привязалась. А значит, из неё выйдет бесценная союзница.
— Я думала, им больше нет до нас никакого дела.
— Я тоже. Десять лет — немалый срок.
— Тогда что же изменилось? — быстро спрашивает она.
— Не знаю. Думал, ты мне скажешь.
Я и правда не знаю. И честно говоря, боюсь не меньше её. Хотя уж кому-кому, а мне терять точно нечего. Но когда в твою размеренную жизнь опять вмешиваются силы извне, смысла которых ты не понимаешь... Второй раз становиться пешкой в игре Властей мне не хочется.
— А что говорят остальные?
Похоже, она поумнела. И теперь не торопится взахлеб вываливать всё, что у неё на уме. А жаль.
— Пока ничего.
— Тогда пойди и спроси.
— Для начала я хочу знать, что видела ты.
— У меня давно уже нет видений, боос. Они прекратились в тот самый миг, как ты сравнял с землёй Башню Грёз.
Врёт. По глазам вижу, что врёт. Снова нацепила свою маску простушки и вспомнила, что я теперь Глава Уклада. Наверняка хочет узнать, что скажут остальные Хозяйки.
— Многогранник, Клара. Это был всего лишь Многогранник.
— Как скажешь, боос. Тебе лучше знать.
Я ухожу, так и не притронувшись ни к ароматному травяному чаю, ни к аппетитному печенью. Может, мы с Кларой и не враги больше. Но и друзьями точно не стали. Да ещё и этот проклятый дом. Интересно, что сказала бы Оспина, узнав, кто именно теперь хозяйничает в её ночлежке.
***
Я не люблю ходить по кварталам Земли. И хотя сам вырос в Кожевниках, никогда не прихожу к родительскому дому. Он до сих пор пустует. Так и стоит — единственное здание, оставшееся заколоченным со времён последнего Мора. Раньше я думал, что вернуться туда мешает чувство вины, перед отцом в первую очередь. Но вина тут ни при чём. Просто и дом, и сама Земля — это напоминание о том, кем я когда-то был и что когда-то сделал. Я предпочитаю не вспоминать события десятилетней давности. Как и все в этом городе, наверное. Но, увы, непрошеные картины прошлого караулят на каждом шагу, лезут из каждой щели, то и дело всплывают перед глазами и отдаются в ушах затихающими стонами умирающих от песчанки и тихим детским плачем.
Поэтому я выбираю окольный путь через склады. Гравий железнодорожной насыпи привычно шуршит под ногами. Моё бывшее тайное убежище приветственно манит полуоткрытой дверью — похоже, Мишка опять принимает гостей. Глупая девчонка до сих пор слишком наивна и совсем не слушает ни добрых советов, ни предостережений. Надо бы зайти и посмотреть, что это за полуночные посиделки, а заодно разогнать всю компанию, а если там Ноткин — навалять ему хорошенько. Всё равно разговор с остальными Хозяйками придётся отложить до утра. Но сойти с путей вниз я не успеваю — замираю, прислушиваясь и стараясь в тишине, наполненной стрекотом сверчков, уловить настороживший меня звук.
Так и есть. Тихий стон.
Наверняка это один из приятелей Мишки. Перебрал твирина, вышел проблеваться и сейчас валяется где-то в густой траве под откосом. Но стон повторяется. И теперь уже я слышу, что он полон боли. Неужели опять кто-то устроил поножовщину? Надо будет поговорить с Блоком. Если выяснится, что это очередные проделки молодчиков Харона, на этот раз тюрьмы ему не миновать. А если сюда снова вышвырнули какого-нибудь проигравшегося бедолагу из кабака Стаматина, придётся всё-таки прикрыть этот притон. Хотя бы на время. И серьёзно поговорить с Андреем. Из-за засухи люди и так начинают роптать. Не стоит давать им лишний повод сомневаться в способности градоправителей поддерживать порядок и обеспечивать покой граждан. Кажется, так говорит наш бравый отставной генерал.
На всякий случай достаю револьвер, взвожу курок, нарочно не пытаясь заглушить отчётливо слышимый щелчок. Пусть знают, что я вооружён.
— Кто тут? Назови себя.
— Мне... нужна помощь... — отвечают из темноты.
И на какое-то мгновение я каменею.
Но тут же успокаиваю себя. Это может быть морок: духота стоит неимоверная, а со степи то и дело волнами накатывает дурманящий запах твири.
— Назови себя, — повторяю чуть громче.
— Я... из столицы. На меня... напали.
В голове пусто, только гул и какие-то обрывки мыслей. Кажется, никогда ещё я не чувствовал такой обречённости. И даже письмо Властей, первое за столько лет, не удивило так, как этот голос из прошлого. Ноги сами несут меня вниз, я скольжу по осыпающемуся гравию и наконец замечаю очертания тела, скрючившегося в траве. Сумрачного света полумесяца достаточно, чтобы разглядеть знакомое бледное лицо.
Он смотрит на меня и, похоже, тоже узнаёт.
А я медлю. Гадаю, какую ещё напасть принёс с собой этот стервятник. И не проще ли убить его сразу. Докончить то, что и так уже кто-то начал. Сбросить тело в реку — и забыть. Как не раз забывал уже в прошлом.
— Зачем ты здесь? — говорю почти с сожалением. И Данковский, кажется, понимает, почему. Улыбается, захлёбывается и тут же отплёвывается — рот, видно, полон крови. Плохо твоё дело, ойнон. Вспоротые лёгкие Рубин тебе не залечит.
— «Можно... исцелить... а не убить», — выдавливает наконец Данковский, угадав мои мысли.
Да, я помню эти слова. Только вот исцелять, кроме нас самих, больше некого. Но Бакалавру пока не обязательно об этом знать. А остальным не обязательно знать о Бакалавре. Поэтому вместо того, чтобы просто перетащить его через насыпь и оставить у Мишки, отправив кого-нибудь из её гостей с запиской Рубину, я тащу Данковского к Ласке.
***
— Откуда ты взялся здесь, ойнон? — начинаю я издалека, в надежде, что его появление никак не связано с письмом.
Ласка бросает на меня быстрый взгляд и, собрав с пола окровавленное тряпьё, тихо выходит из сторожки.
— Решил навестить старых знакомых, — отвечает Данковский, не открывая глаз.
Я разглядываю его исхудавшее, осунувшееся лицо с тёмной щетиной на впалых щеках. Похоже, дела у столичного учёного идут паршиво.
— Город до сих пор на карантине. Твоими стараниями.
— Ты прекрасно знаешь, что мы... не можем с уверенностью утверждать, что болезнь... отступила навсегда.
Ему тяжело говорить. В груди что-то клокочет, на губах снова появляется розовая пена. Не жилец ты, ойнон. И сам это понимаешь. А значит, тебе нет смысла врать мне.
— Зачем ты приехал? А главное — как? Мимо кордонов и муха не пролетит. А отменить приказ властей тебе не хватило бы полномочий.
— Главная задача кордонов — не выпускать...
Возможно, входящие сюда раз в полгода составы и правда не проверяют особо строго. Кто в здравом уме сунется в город, из которого нет пути назад? Только полный идиот. Или смертник.
— Остаётся вопрос — зачем?
Бакалавр открывает глаза и отвечает мне долгим взглядом, словно раздумывая.
— Ответ на этот вопрос имеет смысл только если я выживу.
Неужели бесстрашный демон науки боится смерти и торгуется со мной?
— Ты слишком долго препарировал смерть под микроскопом, ойнон. Боюсь, она решила-таки с тобой поквитаться. Нож пробил лёгкое. Ты успел зажать рану, но тебя вскрыли по линии жизни. Утром ты встретишь свой последний рассвет. Так что если есть что сказать — говори, пока силы имеются.
Данковский только стискивает зубы. Похоже, решение даётся ему нелегко. А может, это просто агония — лицо его искажает гримаса, и недолго думая я достаю пузырёк с морфином и вливаю в его приоткрытый в рот. Раз уж разумного ответа мне не дождаться, послушаю хотя бы наркотический бред. Может, узнаю что-то интересное.
Очень скоро боль отступает, и я наконец слышу тихое:
— Говорить бесполезно, Артемий. Ты должен сам это увидеть. Найди тех, кто напал на меня. У них мои... вещи. Все ответы там.
Данковского я оставляю умирать в сторожке. Ласка куда-то пропала, но я знаю: она никогда не оставляет своих мертвецов надолго. Так что наверняка успеет вернуться, чтобы подержать Бакалавра за руку, когда он будет отдавать душу праотцам. Болтать девчонка точно не станет, так что у меня есть время до утра, чтобы выяснить, кто именно напал на Данковского. И куда отнёс добычу.
***
Но сначала решаю наведаться всё-таки к Мишке. Вряд ли это её приятели порезали Данковского, но они могли что-то слышать. Или видеть.
В подвале, где я когда-то спасался от преследований Каиных, теперь пахнет не травами и лекарствами, а дешёвой выпивкой и потом. Судя по храпу, вся честная компания уже дрыхнет. Пол заставлен пустыми бутылками, на одну из них я натыкаюсь в темноте, и она с громким звуком отлетает от моего ботинка. А вот это уже нехорошо. Я собирался отыскать Ноткина и тихо вытащить его на улицу, чтобы спокойно потолковать. Но теперь уже поздно: кто-то зажигает свет, подскочившая на лежанке Мишка успевает кое-как прикрыться, её гости бросаются врассыпную — кто к своим одеждам, кто к столу, и вот уже меня окружают четверо перепуганных взъерошенных юнцов с ножами и бутылками в руках. Но я смотрю не на них. А на того, кто лениво выбирается из постели Мишки и, настороженно поглядывая на меня, начинает нарочито медленно одеваться.
— Убери своих котят, — цежу я тихо. — Дело есть.
Но «котята» уже и сами узнали меня, и теперь с опаской отступают, опустив ножи и побросав бутылки. Ноткин кивает своим дружкам и, коснувшись щеки Мишки, выходит следом за мной.
На улице уже начинает светать. Время неумолимо вытекает, словно песок из-под пальцев, поэтому церемониться мне некогда. Хватаю гадёныша за шею и со всей силы впечатываю в стену — так, чтобы дух выбило и мозги перестали соображать. Так легче будет понять, врёт он или говорит правду.
— Я тебе говорил, чтобы близко к ней не подходил?
— Если не подойду я, подойдут другие, — хрипит Ноткин, даже не пытаясь вырваться из моей мёртвой хватки.
— Оскоплю всех до единого.
Он упрямо молчит. Подержав его ещё немного, я разжимаю пальцы. Ноткин со свистом втягивает воздух и сползает по стене. Не дав ему опомниться, деловито интересуюсь.
— Не вы ли здесь недалеко мирных прохожих ножами своими пугали?
— Ты же знаешь, к мирным мы не пристаём.
— А к кому пристаёте?
— А ни к кому.
Наглость я не терплю. И играть мне некогда. Поэтому безжалостно бью ногой в тяжёлом ботинке под дых — так, что Ноткин заваливается на бок и хватает ртом воздух.
— Так кто же это был?
— Твои... твои же и были...
Я не сразу понимаю, кого он имеет в виду. А когда понимаю, по спине пробегает холодок. Ведь Бакалавра действительно вскрыли. Только это не случайное попадание в линию жизни. А дело точных рук гаруспика.
Решение приходит быстро. Разговор с Хозяйками придётся отложить. Нужно идти в Термитник, но в таком виде нельзя. Моя одежда пропиталась кровью Данковского. Черви с ума сойдут от такого запаха. Поэтому, оставив Ноткина корчиться в траве, я направляюсь в Сгусток.
***
У самой двери, на столике, меня ждёт записка от Капеллы.
С тех пор как я поселился в Сгустке и занял комнаты её отца, Виктория Ольгимская ни разу не заходила ко мне. И уж тем более не приглашала к себе. Хотя захаживал я к ней частенько. Первое время — чтобы несостоявшаяся Хозяйка не наделала глупостей. А потом... потом Виктория выросла. От красоты в ней было немного: слишком худа, слишком бледна, волосы эти рыжие... Мы, менху, ценим прелести женского тела. В Капелле прелестей этих нет. Зато есть сила. И дар, который никуда не делся, даже несмотря на то, что когда-то она отказалась от него. Дочь Большого Влада — не чета отцу, власть её не интересует. Во всяком случае, она единственная безоговорочно приняла меня как нового хозяина не только Уклада, но и Сгустка. И своего хозяина тоже.
Меня беспокоит её записка. Слишком многое произошло за последние сутки, чтобы приглашение было простым совпадением. Поэтому прежде чем отправиться в Термитник, я иду к Капелле.
Она встречает меня в гостиной. На столике — давно остывший чай и ужин, к которому Виктория, похоже, не притронулась. Но сегодня у меня нет времени на нотации.
— Ты просила зайти.
В глазах её мелькает испуг: она замечает и бурые пятна на моей куртке, и засохшую кровь на моих руках.
— Где ты был?
— Ревнуешь? — Пытаюсь ухмыльнуться, но только устало кривлюсь. Поспать бы хоть немного.
— Ко мне заходил Хан, — ровным голосом сообщает она.
— И ты его приняла?
— Нет. Но он вернётся.
В её голосе нет страха. И беспокойства тоже нет. Только обречённость и смирение. Таким же голосом она когда-то говорила со мной — пьяным, одуревшим от запаха крови, собственной и чужой, — когда я ввалился к ней сразу после боя, который нарочно чуть не проиграл. Мы никогда не говорим ни о той ночи, ни о многих последующих. Да и чего тут обсуждать. Виктория пуста внутри и знает об этом. Моё семя никогда не пустит в ней корни. Земле не нужна бесплодная Хозяйка. Наверное, поэтому появление Хана её не пугает. Узнав, что обещанная ему десять лет назад невеста бесплодна, наследник великих Правителей сам от неё откажется.
Меня не расстроит, если Виктория выйдет за него замуж. Она, кажется, и сама уже смирилась, что ей придётся повторить судьбу Катерины. Но сейчас... Сейчас мне как никогда нужен дар несостоявшейся Белой Хозяйки. То немногое, что от него осталось. Поэтому волновать её я не хочу.
— Появится — впусти. И поговори с ним.
Виктория послушно кивает. Но глаза опускает. А вот это уже интересно.
Я подхожу к ней вплотную, поднимаю за подбородок и заставляю посмотреть на меня.
— Скажи, что тебя мучает.
— Ничего.
— Врёшь. Что ты видела?
— Ничего.
Мне начинает надоедать её упрямство. Поэтому я не церемонюсь: разворачиваю Капеллу спиной к себе, впечатываю лицом в стену, задираю подол платья, коленом раздвигаю ей ноги и грубо проникаю пальцами в её нутро. И почти сразу там становится влажно. Второй рукой расстёгиваю брюки. Возбуждение накатывает быстро: ничто так не заводит меня, как страх и покорность.
Убираю пальцы, вхожу в неё — нарочно грубо — и замираю.
— Так что тебе снилось?
Она молчит: только худые плечи подрагивают, да дыхание становится рваным. Подаётся назад, но я её удерживаю. Моей выдержки тоже надолго не хватит, но дух Капеллы гораздо слабее. И сопротивляться той первобытной жажде, что гложет её сейчас изнутри, она не в силах. Но я не дам её зверю насытиться. Пока он мне не подчинится.
— Говори.
— Аглая, — выдыхает она почти беззвучно.
— Что Аглая?
— Сказала, чтобы ты шёл к ней. Туда, где фонтаны крови.
Теперь Капелла получает сполна и животной страсти, и боли, и наслаждения. Как и всегда, она сразу засыпает, прямо на полу, где я брал её. Черты лица выравниваются, хищный оскал пропадает, только губы ещё подрагивают. Мне кажется, я даже слышу, как тихо урчит внутри неё довольный зверь. А вот мой собственный зверь напуган.
Я сотни раз пересматривал свои старые записи, чтобы понять, каким образом часть этого странного животного духа оказалась в наших телах. Почему именно на нас так подействовала панацея. Но так и не нашёл ответа. Все сохранившиеся образцы мы вместе с Рубиным проверяли в лаборатории, брошеной поспешно удравшим в столицу Бакалавром. Брали кровь у всех, кто излечился. Пытались сличить образцы. И ничего.
Единственного, кто, возможно, знал ответ, я собственноручно низверг в пасть довольной Суок. И теперь уже никогда не узнаю, что же за кровь давал мне Оюн. И почему созданная на её основе панацея стала нашим проклятием: моим и Капеллы.
Но сейчас мне не до пустых сожалений. Я возвращаюсь на свою половину. Наспех умывшись и переодевшись, вспоминаю о письме, оставшемся в кармане перепачканной куртки. Заскорузлую ткань приходится разрезать скальпелем. Письмо тоже всё пропиталось кровью. Так, что и текст уже не разобрать.
А вот это плохо. Но я всё равно прячу его. Вернусь из Термитника — зайду к Рубину. Наверняка этот экспериментатор придумает, как проявить текст. Иначе припугнуть Марию будет нечем. А просто так разговаривать со мной Алая Хозяйка не станет. Впрочем, телом бездыханного Бакалавра её тоже можно напугать.
Я хватаю со стола кусок мяса, оставшийся с ужина — заявляться к Тае голодным не стоит, иначе придётся отведать той каши, которой пичкают её черви, — и выхожу из Сгустка.
***
Мысль об Аглае не даёт мне покоя всю дорогу. Я привычно отмахиваюсь от непрошеных воспоминаний об этой женщине. Сейчас как никогда мне нужен холодный разум. Но слова Капеллы звенят в ушах набатом, каждый шаг по мостовой отдаётся тихим «иди ко мне». Почему сейчас? Впервые за столько лет? Не потому ли, что снова близка опасность? Неужели даже после смерти Аглая пытается меня защитить?
Я даже не замечаю, как огибаю Кожевенники берегом реки. И оказываюсь у входа в Термитник.
Стоит войти внутрь, как меня окутывает тяжёлый смрад. Пара коротких вдохов — и тошнота отступает. Я иду к лестнице, и почти сразу за мной увязывается червь. Тихо идёт по пятам и так же тихо сопит.
— Чего тебе?
Никакого ответа. Но червь не отстаёт. Можно, конечно, его припугнуть, но обычно дети Бодхо и так меня сторонятся. Поэтому я позволяю ему трусить следом и поднимаюсь наверх, к Тае.
У входа в комнаты Настоятельницы меня ждёт сюрприз. Спичка, собственной персоной. Удирать ему некуда, поэтому он только жмётся к стене и испуганно хлопает своими голубыми глазищами. И сразу вываливает:
— Я просто проведать её заходил!
— И как? Проведал?
— Д-да.
— Тогда брысь отсюда. И хозяину своему передай, что разговор у меня к нему есть.
Юнец — не зря же Спичкой назвался — вспыхивает мгновенно:
— У меня нет хозяев!
Знаю, что нет. Поэтому нарочно подливаю масла в огонь:
— Неужели? Значит, это всё враки про то, что ты на побегушках у Харона?
— И ничего я не на побегушках! Он просил по степи порыскать, червей-травников поискать, вот и всё.
— А чего их искать-то? — спрашиваю я совсем не то, что нужно. Но в лоб задавать главный вопрос нельзя. — Каждый день приходят, кровь обменивают.
— Так ему не всякие нужны, а только те, которые савьюр собирают.
Савьюр? Интересно, зачем.
— И сколько же заплатили тебе за такую работёнку?
— Ничего не заплатили, — сердито бурчит Спичка. — Как поля появились, так все собиратели вглубь степи ушли. Я там два дня плутал, чуть не пропал.
Ага, значит, малец теперь в немилости у Влада. И наверняка по старой дружбе прячется у Таи от его гнева. Что ж, это мне даже на руку.
— Скажешь, где найти Харона, — подскажу, где искать савьюр.
Спичка смотрит недоверчиво. И соглашаться не спешит — поумнел, видно.
— Я подумаю.
— Подумай. Только не тяни — подозреваю, червям не очень-то по душе чужаки.
Словно в подтверждение моих слов одонг за спиной тихо урчит. Спичка бледнеет. На лбу его выступает пот, и червь тут же начинает шумно втягивать воздух, принюхиваясь.
— Т-тая велела им не т-трогать м-меня.
— Тогда не дразни их своей испариной.
Наверное, черви тяжелее всех переносят засуху. Почва иссохлась, им не хватает её соков. Поэтому они жадно поглощают все остальные живые жидкости. Сдерживать червей удаётся только потому, что им спаивают почти всё молоко, которое раньше вывозили из города в страну. Ну и кровь забитых быков теперь тоже отдают одонгам. Иначе они начинают искать человеческую кровь.
С другой стороны, как раз Спичку они не тронут. Он, по их словам, изучил тело города и чувствует его дыхание. Самому же Спичке невдомёк, что черви его уважают. Поэтому он быстро сдаётся.
— Можно я тебя у Таи подожду? — жалобно ноет он. — А потом сразу покажу, где Харон.
Я киваю. Мальчишка может мне ещё пригодиться.
***
Тая, как всегда, встречает меня радостно. На шею уже не кидается — я отучил её от этой дурацкой привычки. Но всё равно подбегает, приплясывая от нетерпения, и тянет к себе за перегородку.
— Жди здесь, — бросаю я Спичке. — Узнаю, что подслушивал, — уши отрежу.
Он оскорблённо хмурится. Тая хихикает.
Усадив меня рядом, она начинает взахлёб рассказывать про замечательный подарок, который получила он Нурха. Подарок — чёрный комолый телёнок — стоит здесь же.
— Видишь, какой красивый? Я назвала его Бурах.
Интересный выбор имени.
— Почему?
— Потому что он угольный, совсем как ты. И такой же упрямый. Тоже не хочет со мной играть. Но я сказала не кормить его, и скоро он сам подойдёт ко мне.
Голос Таи полон веселья. А я холодею, вспоминая, как мать-настоятельница, будучи пятилетним дитём, играла с Большим Владом в карантин. И каким диким был взгляд обезумевшего Ольгимского, когда я незаметно впихнул ему в руку все имевшиеся у меня порошочки. Как лихорадочно он глотал их, пока я отвлекал Таю разговором. Нет, я принёс ему избавление от мучений вовсе не из жалости. Я сделал это по просьбе Капеллы.
— Тая, ты же знаешь, я должен заботиться о городе.
— Знаю. И поэтому не сержусь. Ты хороший правитель. Ты заботишься и о людях Бодхо. Они благодарны.
Ещё бы. Но это хорошо, что она заговорила о благодарности.
— Я беспокоюсь, что не смогу больше защищать их от жителей города.
— Почему? Черви опять кого-то съели?
— Нет. Но говорят, что этим вечером твои подопечные напали на безоружного. И забрали то, что он должен был передать мне.
Тая хмурится. И отвечает почти обиженно:
— Я закрываю их на ночь. Как ты и просил.
— А те, кто выходил днём? Может, кто-то просто не успел вернуться до заката?
Наморщив лоб, Тая задумывается. А потом подзывает одного из прислуживающих ей мясников и велит принести чай.
— Я схожу, проверю. А ты пока посиди здесь и прими моё угощение. Тебе нужно отдохнуть.
Возразить я не успеваю. Да и ни к чему расстраивать её ещё больше. Поэтому когда Тая уходит, располагаюсь поудобнее на бычьих шкурах и жду. Чай на этот раз действительно оказывается чаем, а не молоком, замешанным на крови и ещё бог знает на чём. Я почти с удовольствием глотаю пахнущую травами горячую жидкость. Расстёгиваю куртку — в бараках и так всегда духота, а здесь ещё и чад от факелов, так что жара нестерпимая. И, чтобы не уснуть, разрешаю себе подумать об Аглае. И о том, где же всё-таки искать эти фонтаны крови. Особенно сейчас, когда крови, питавшей когда-то землю, почти не осталось.
***
В последний раз я видел Аглаю на следующее утро после того, как Многогранник был разрушен. Я укрыл её в Управе, под защитой столь ненавистного ей Блока. Пока мы решали, как жить дальше, и успокаивали перепуганный люд, Аглая молчала. И почему-то даже не удивилась, когда Блок заявил, что остаётся в городе. Потом мы с Рубиным отправились к руинам башни — собирать выступившую влагу. В городе ещё оставались заражённые, и нам нужна была панацея. А в Управу заявилась Мария.
Блок потом клялся, что не слышал, о чём они говорили. Сказал только, что Аглая улыбалась, когда уходила вместе с Марией. О том, что у Горнов их поджидала обезумевшая от страха толпа, никто не знал. Люди считали, что следом за башней разрушат и город. Алую Хозяйку они, конечно же, не тронули, а вот ненавистного инквизитора растерзали. Так что и предавать земле было нечего. Мария объясняла мне, что это была чернь, остановить которую ей просто не хватило сил. Но я не верю. Чернь никогда не сунулась бы в Каменный двор. Тем более что на всех подходах Блок выставил патрули, и солдаты стреляли без предупреждения по любому, кто рвался мстить Правителям.
Я второй раз спускался в недра Суок. Надеялся что дух Аглаи всё ещё там. Но не нашёл ничего, кроме пустых катакомб и тишины. Это потом уже в стельку пьяный Бакалавр, размазывая слёзы по щекам, рассказал мне про свою встречу с Властями. И разом протрезвел, когда узнал, что не единственный, кто говорил с ними. Тут же умчался куда-то и вернулся только на следующий день: хмуро спросил, скольких жителей мы успели излечить панацеей. И не было ли у меня и других видений.
В последующие несколько недель по городу то тут, то там объявлялись пророки. Утверждали, что с ними говорили высшие духи. Призывали то сжечь Хозяек, то захватить орудия армии, то совершить массовое самоубийство и принести жертву Суок. Снотворного, как и камер, на всех не хватало. Особо буйных приходилось запирать в соборе, чтобы не мутили народ. Именно тогда ко мне пришла Самозванка, окончательно избавившаяся от тени своей сестрицы. Она твердила, что земля действительно не получила своей жертвы, потому что ей, Кларе, не хватило духу выбрать эту самую жертву. И что город теперь обречён и скоро из всех щелей полезет мрак. Я связал её и спрятал в подвале Тучного цеха, за крепкой решёткой — не хватало ещё, чтобы бывшая Святая повела свихнувшуюся от непонятных видений толпу за собой.
— Не печалься об Аглае, — сказала мне Клара на прощание. — Ты единственный, кто сделал правильный выбор. Твоя жертва была принята.
Помнится, я заехал ей тогда кулаком по лицу. Раз, другой. Чтобы вбить эту правду обратно и больше никогда не слышать. И продолжал бить, пока не пошла кровь.
***
Меня будит тихий испуганный голос:
— Бурах... Эй, Бурах... Да очнись же ты!
Кто-то трясёт меня за плечо. Хочу схватить наглеца за горло, но отяжелевшее тело плохо слушается, и я только вяло отмахиваюсь. Единственное, что удаётся — разлепить набрякшие веки.
— Б-бурах!
Это Спичка. Голос его дрожит. Несколько раз моргаю, потом вспоминаю, где я. И окончательно просыпаюсь. В голове проясняется, а вот тело... Интересно, что именно подмешали мне в чай.
— Что случилось? — спрашиваю тихо. А сам перебираю в уме, что из имеющихся у меня в карманах снадобий может сейчас помочь. Ничего. Похоже, дело дрянь.
— Там мясники, — лихорадочно шепчет Спичка. — Они, кажется, свихнулись. Подоставали ножи, выскочили куда-то. И крики за дверью.
А вот это плохо. Очень плохо. Последний раз волна безумия накатывала на Термитник года три назад. И бесновались они около недели. Если мы попали именно в такую волну — живыми нам отсюда не выбраться.
Похоже, Спичка это тоже понимает. Губы его начинают подёргиваться, глаза наполняются слезами.
— Нас разорвут?
Глупый вопрос.
— Не переживай, в случае чего я успею пристрелить тебя. Умрёшь быстро.
Он кивает. И весь как-то подбирается. Это хорошо. Может, мы ещё сумеем прорваться. Жаль, что Тая так и не вернулась.
Осторожно выглядываю из-за перегородки. И замираю. У двери спокойно стоит червь. Тот самый, что встретил меня у входа. Замечает мой взгляд и размыкает щель своего безгубого рта в некоем подобии улыбки. Значит, дело не в общем безумии.
— Зачем ты здесь? — обращаюсь к нему, осторожно вытаскивая револьвер. Который сразу чуть не роняю: пальцы слишком слабы, чтобы удержать оружие в руке.
— Сын Бодхо охраняет семя, — бормочет червь. — Пока другие убивают стражу.
Я не сразу понимаю, о чём он. А одонг тем временем начинает подступать ближе.
— Высшему не место здесь. Сыны Бодхо не могут заботиться о нём, пока вокруг камни. Он должен стоять на земле, чтобы вбирать её силу.
Спичка, похоже, первым соображает, что к чему. И удивлённо шепчет:
— Это он про телёнка что ли?
Медленно киваю, чтобы не спугнуть червя. Крики в коридоре умолкают. Кажется, я слышу стон, но вскоре и он затихает. Мясники не возвращаются. Видно, остальные одонги расправились с теми, кто охранял комнату Таи.
— Куда ты хочешь увести его?
— В степь. Где нет менху. У них жадные глаза. Они хотят отдать кровь Высшего телу Суок, чтобы умилостивить её.
Червь уже совсем близко, и я тихо говорю Спичке:
— Возьми у меня револьвер. Взведи курок. Если что — целься в голову. — И, обращаясь уже к червю, интересуюсь: — Как же ты проведёшь его мимо менху?
— Мы, черви, знаем все тропы. У Матери тоже есть своя тропа. Когда стражи не пускали её в заражённый город, она ходила гулять в степь.
Решение приходит быстро. Если червь прав, и передо мной аврокс — медлить и правда нельзя.
— Ты сможешь вывести Высшего, если возьмёшь с собой моего стража. Он будет охранять вас, пока не доберётесь до степи.
Спичка догадывается, что я решил остаться. Испуганно хватает меня за рукав:
— Бурах, ты сдурел? Надо убираться, пока Тая не вернулась.
— Вот и убирайтесь. А мне нужно её дождаться.
Киваю Червю. Тот подхватывает телёнка, что-то урчит ему. И направляется в противоположную часть комнаты, где под низким пологом широкий топчан, на котором обычно спит Тая. Сдвигает его ногой и ныряет в открывшийся лаз. Спичка бросает на меня взгляд, полный, как мне кажется, сожаления. И исчезает следом.
Я валюсь обратно на бычьи шкуры и закрываю глаза. Надо уснуть. Во что бы то ни стало надо уснуть.
***
— Интересно, куда подевался этот Спичка. Может, это он увёл моего бычка?
Тая хмурится, глядя, как я силюсь подняться с пола.
— Ты зачем усыпила меня, мать?
— Чтобы ты отдохнул, — спокойно отвечает она. — У тебя будет тяжёлый день. Не бойся, силы сейчас вернутся.
Я и правда начинаю чувствовать себя лучше. Озираюсь вокруг и замечаю, что в комнате больше никого. Странно. Обычно здесь всегда крутятся несколько менху.
— Долго я спал?
— Не очень. Скоро полдень.
Вот тебе и не очень. Бакалавр уже небось концы отдал. Жаль. Чувствую, что было бы неплохо ещё раз поговорить с ним.
— Ты что-то узнала?
Тая кривится. Кажется, ещё немного — и она заплачет.
— Менху с кровью на одеждах прячутся в Бойнях. Нужно идти к Нурху. А я боюсь — вдруг он спросит про бычка? Я же обещала заботиться о его подарке!
Вот тебе и раз. Похоже, мать-настоятельница неравнодушна к молодому старшине. Не могу сказать, что меня это расстраивает.
— Только не реви. Я сам пойду к нему. И про бычка твоего говорить не стану.
Лет шесть назад, когда тело её стало просыпаться, Тая вбила себе в голову, что только унаследовавший знания и знаки может стать её мужем. Или же эту идею подсказала ей Клара, чтобы окончательно привязать меня к Проекту Быков, — не знаю. Тогда в городе то и дело вспыхивала смута, люди отказывались выходить на поля. Постоянно происходили стычки со степняками, защищавшими свои земли. Городские всё рвались уехать в столицу... и возвращались — ещё более обозлённые и отчаявшиеся. Только карательные меры помогали удерживать Уклад и горожан от открытой войны. Клара же считала, что порядки стали слишком строгими. И обвиняла меня в том, что превращаю Блока в палача, а Управу — в обитель скорби. Мы ни разу не пересекались с ней после того памятного расставания в подвалах. Но Стаматин, неожиданно ставший моим обычным собутыльником, с радостью выкладывал мне все городские новости и сплетни. В том числе и речи Самозванки. Которую я оставлял в живых только потому, что ей удавалось уговорить людей не роптать и работать, чтобы у города была мука, хлеб и хоть какие-то овощи.
Именно Андрей и познакомил меня с Нурхом. Молодой менху не смог принять наследство из-за того, что был совсем мал, когда во время первой вспышки погиб его отец. Нурх остался гаруспиком-самоучкой, но довольно талантливым. И умным. Он вскрывал быков для травников, кочевал вместе с ними по степи. А потом пришёл к нам договариваться о мире — видно, понял, что против оружия не попрёшь.
Месяц спустя город вернул детям Бодхо пастбища вдоль канатной дороги. И получил взамен земли к западу от Горхона. Черви трепетно собрали всю твирь, прежде чем окончательно покинуть те места. И даже сами приводили быков, чтобы вспахать нетронутую целину. Первые годы поля родили неплохо, и голода, несмотря на блокаду города, удалось избежать.
Нурх поначалу хотел вернуться в степь. Пока я не провёл его однажды в Бойни. Я же мечтал вернуться жить в город. Бойни сводили меня с ума. Зверь внутри ворочался, шумно втягивал воздух, насыщенный испарениями и запахом крови. И требовал ещё и ещё. С уходом последнего аврокса, похоже, ушла и влага из жил Суок. Я был Старшиной. Но ненавидел свою вотчину. И не раз думал, что лучше было оставить Оюна в живых. А самому заниматься детьми, которых я когда-то поклялся защищать.
Кажется, именно Андрей как-то спросил, почему бы мне просто не отдать старшинство кому-нибудь из Уклада. Я только отмахнулся: наследием отца так просто не разбрасываются. Судьба не прощает такого предательства. А спустя неделю, пьяный, я стоял в Кругу силы. Едва сдерживал рвущегося наружу зверя. И даже не удивился, когда ко мне вышел Нурх.
Он точно так же был пьян. Мы бились честно. И яростно: не одному мне пришлось неделю лечить разбитое лицо и сломанные рёбра. Сквозь кровавую пелену на месте противника я видел то Бакалавра, лишившего эту землю жизненной силы и трусливо сбежавшего в столицу, то Марию, лишившую этой силы меня, то лица Хана и других детей, которых я лишил Башни Грёз. Поэтому бил беспощадно. И когда мы сцепились в один кровавый комок и покатились по земле, нас долго ещё не могли разнять.
Несмотря на ничью, я сам предложил Нурху принять от меня наследие. И до сих пор благодарен за то, что он не отказался. Так я успокоил свою совесть и вроде как не предал память отца. А через несколько дней, когда дети Бодхо приняли нового старшину, окончательно перебрался в город.
Теперь, проходя бесконечными коридорами Боен, я гадал: зачем Нурх отдал аврокса Тае? Не мог же он не узнать Высшего? А если узнал, то почему не сказал об этом мне?
***
— Приветствую тебя, Старшина.
Удэй за его поясом так и притягивает внимание. И вызывает кучу ненужных сейчас воспоминаний. Нурх с достоинством кивает. А проследив мой взгляд, усмехается. Однажды он уже спрашивал, не жалею ли я. Второй раз этот вопрос не прозвучит.
— Ты как раз вовремя, Боос. Я посылал за тобой людей, но в доме твоём пусто.
— У меня были дела.
Нурх снова кивает, принимая уклончивый ответ.
— Твоя женщина так и сказала.
Я не поправляю его. Угодно считать Капеллу моей женщиной — пожалуйста.
— Мой гость лежит при смерти, вскрытый мясниками. Я пришёл забрать то, что пока ещё принадлежит ему.
— Я прошу прощения за детей Бодхо. Они понесут заслуженную кару.
— Ты можешь найти их?
— Я знаю, кто это был.
— Откуда?
— Они сами пришли ко мне.
— Тогда верни то, что забрали у моего друга.
— Друга ли?
— У моего гостя.
Явно удовлетворённый ответом, Нурх достаёт из-за пазухи нечто, похожее на кусок окровавленного рубища, и протягивает мне. В мою ладонь ложится пузырёк, завёрнутый в несколько слоев ткани. Но я сразу чувствую его тепло.
— Тогда узнай, зачем он явился, Боос. Мясники до смерти перепугались, когда стали копаться в его пожитках. И теперь уверены, что выпустили на волю чёрную смерть.
— Они открывали пузырёк?
— Нет. Но он плохо закупорен — кровь протекла. Они почуяли запах. И только поэтому напали.
— А записи? — Я с отчаянием думаю о том, что Бакалавр наверняка уже мёртв и объяснений давать будет некому. — Там обязательно должны быть записи. Мой гость вечно таскает их с собой.
— Если что-то и было, в Бойни это не занесли. Ищи вдоль дороги, которой они шли. Менху вернулись через Врата Скорби.
— Отпусти их со мной.
— Это невозможно.
— Почему?
— Они должны понести наказание.
— Я сам убью их после того, как они покажут, где выбросили остальные его пожитки.
— Они не смогут идти, Боос. Они уже вскрыты. И смиренно ждут, когда последняя капля крови покинет их тела.
Мне ничего не остаётся, как тоже смириться. Поэтому я оставляю на потом разговор о Высшем. И спешу к Вратам Скорби.
***
Я сломя голову бегу к сторожке Ласки. И впервые молю богов о долгом здравии своего врага. Кажется, я даже начинаю понимать смысл письма от властей. Вдруг это и есть тот самый «последний шанс всё исправить»?
У ворот кладбища я сталкиваюсь с Кларой. Она замирает и отступает. Но у меня нет на неё времени.
— Он жив, — неожиданно говорит она, и я останавливаюсь. — Моя сила всё ещё при мне, мясник.
И, не оборачиваясь, уходит.
Неужели жалостливая Ласка не побоялась пойти к той, кого считала воплощением чумы, и просить об исцелении умирающего?
— К чему тебе сила, если ты боишься её? — бросаю я ей вслед. Клара не замедляет шага, только распрямляет плечи. Значит, услышала.
Я же останавливаюсь. Перевожу дух — не стоит показывать Бакалавру своё нетерпение. И только потом захожу в сторожку.
Данковский встречает меня лёгкой улыбкой. Которую сразу хочется размазать по его зубам.
— Никак выкарабкался? — спрашиваю хмуро.
— Не ожидал? — скалится он в ответ.
Я только сильнее стискиваю зубы.
— Тебя растерзают, если узнают, что ты вернулся. Расскажешь сам, зачем пожаловал? Или выбивать из тебя каждое слово?
— Ты нашёл мой саквояж? — отвечает он вопросом на вопрос.
— Только склянку.
— Проверил?
— Не успел.
— Мой микроскоп — он ещё цел?
— Он у Рубина в лекарне.
Даниил кивает и на мгновение прикрывает глаза.
Только потом я замечаю пустой пузырёк и жгут, валяющийся на столе. Кажется, Бакалавра опять накачали обезболивающим и снотворным. Будь проклята эта чудотворница.
— Посмотри кровь, — бормочет он, с трудом ворочая языком. — Потом скажешь, что об этом думаешь.
— Ты говорил с властями? — спрашиваю главное, что меня интересует. — Это они тебя прислали?
— Нет... Они не верят в чудеса... Я, кстати, тоже. Поэтому и... приехал...
Когда появляется Ласка, Данковский уже спит. Я тут же посылаю её с запиской к Ноткину. И только когда у сторожки остаётся более-менее надёжная охрана, отправляюсь наконец в Горны.
***
Каменный двор встречает меня промозглым ветром. Похоже, скоро-таки пройдут дожди. И хотя бы часть урожая переживёт это засушливое лето. Если бы ещё Мария с Ханом перестали смущать народ своими речами... Надо будет поговорить об этом с Виктором. Но не сегодня.
Ворота Горнов, как всегда, заперты. Но добровольцы, охраняющие покои Великой, как они считают, Хозяйки, расступаются передо мной. Большая часть из них — бывшая городская интеллигенция. Главу уклада они побаиваются. И правильно делают.
Мария встречает меня как ни в чём не бывало. Словно и не было многолетней вражды, взаимных угроз и чёрной ненависти.
— Чем обязана, Боос?
— Капелла сказала, что ты ждёшь меня, — не моргнув глазом вру я.
— С чего бы это? — сразу настораживается Мария.
— Вот и я удивляюсь.
— Неужели серую мышку опять посетили видения?
— Скажи лучше, что видела ты.
— Я не могу соврать тебе, сын Бураха. Но и отвечать не обязана.
— Не обязана, — соглашаюсь я. — Только не обижайся, если, исправляя ошибки прошлого, я не оставлю тебе места в будущем. Кто знает, может, я зря сохранил город. Он как нарыв на теле Уклада. Только потребляет, превращая труд детей Бодхо в испражнения и грязь.
— Твоей главной ошибкой стало разрушение Башни! — срывается Мария.
— Даже Хан признал, что Многогранник нельзя было оставлять.
— Ну ещё бы! Он такой же предатель памяти предков, как и ты!
— А сейчас ты говоришь как Нина.
— А с кем, по-твоему, ты разговариваешь, олгой?
Взгляд у Марии совершенно безумен. Полон ярости... и, как мне кажется, бессилия.
— С Хозяйкой, у которой почти не осталось приближенных. Тебе скоро некем будет править.
— Заблуждаешься, мясник. Когда тебя не станет, вся чернь, что сейчас под тобой, придёт поклониться мне.
Когда меня не станет? А это уже интересно.
— Ты же знаешь, прежде чем меня не станет, я многое успею сделать.
— Всё равно тебе не победить судьбу. Лучше смирись.
— Клара когда-то тоже так говорила. Кстати, почему на этот раз она почувствовала приезд Бакалавра, а ты — нет?
Я снова вру. Но Мария умолкает. Хлопает глазами. Взгляд снова становится осмысленным. Похоже, пламя ярости, сжигающее её изнутри, гаснет. Алая Хозяйка сжимает виски. Затем отворачивается и отходит к окну.
— Зачем он пожаловал?
— Можешь сама у него спросить. Я проведу тебя. Но сначала расскажи мне, что видела.
Она молчит, словно обдумывая что-то. Затем, видимо, решается.
— Тогда обещай, что приведёшь его сюда. Сама я не смогу к нему пойти.
Интересно, почему?
— Приведу. Как только окрепнет.
— Он болен?
— Уже нет.
— Хорошо, — Мария кивает и, помолчав немного, неохотно говорит: — Ты должен был следовать линиям своей судьбы. Но сбился с пути, пусть и не по своей воле. И твоё предназначение тоже сбилось. Поэтому и судьба твоя сейчас темна для всех. Ты по-прежнему можешь всё исправить. Исполнить своё предначертание. Но для этого вначале нужно сделать так, чтобы и другие его исполнили. Только тогда твоя жертва будет ненапрасной. Это всё, что я знаю.
Что ж, похоже, толку с её видений немного. Хотя, помнится, Клара считала, что смерть Аглаи и есть моя жертва. А из тех, кто не выполнил своё предназначение, опять же, я знаю только Самозванку и Бакалавра. Первая всё пыталась свершить чудо и сохранить всё в неизменном виде, но не захотела жертвовать людьми. Второй помешался на Многограннике и идее сравнять старый город с землёй. Вместе со всеми жителями. И совсем забыл, что собирался бороться со смертью.
Но почему же тогда лаконичное письмо Властей, предлагающих всё исправить, пришло мне, а не им?
И что именно я сделал не так? Ведь город спасён, причина чудовищного мора найдена и уничтожена, детей — будущее этого мира — удалось спасти, хотя... Хотя...
...Разве можно уничтожить то, что вечно, как само мироздание?
Я не сразу соображаю, что до сих пор торчу посреди гостиной в доме Марии. Пялюсь на разбитое зеркало, которое вот уже десять лет пылится в углу. В голове целый рой мыслей, но словами их теперь не озвучить. Это скорее ускользающие образы. И звуки. Много звуков. Кажется, я слышу голоса. Один из них смутно знакомый. Я мысленно тянусь к нему, почти касаюсь...
И прихожу в себя от резкой боли. Похоже, кто-то ударил меня под дых, но рядом никого, кроме перепуганной Марии. Она выталкивает меня за дверь и злобно шипит:
— Не смей больше приходить сюда!
***
Стоит мне покинуть Горны, как голова проясняется. Не знаю, что за приступ это был. Может, Мария опять попробовала проникнуть в мои мысли. Или усталость и духота её комнат так подействовали. Я постепенно ускоряю шаг, то и дело срываясь на бег. И спешу к Рубину.
Стах уже несколько лет почти не покидает свою Лекарню. Когда нет больных или раненых, возится в лаборатории на втором этаже. Я никогда особо не интересовался, чем он там занимается. Хотя подозреваю, что всё дело в склянках с непонятными образцами, которые он перетащил из своей прозекторской в бывший особняк Юлии Люричевой. Как-то не верится, что Рубин взял из тела Симона только кровь. Само существование старца было загадкой, которую Стах когда-то вроде бы разгадал, но так и не смог осмыслить. Своей жаждой познать устройство мира он время от времени напоминает мне Бакалавра. Только холода в его суждениях поменьше. Зато больше веры. Не зря этот самоучка был лучшим учеником моего отца.
Я ни разу не задумывался, чем вызвана преданность Рубина. Да, в детстве мы дружили, но потом отец услал меня в столицу, к дальнему родственнику Каиных. А когда я вернулся, Стах первым готов был растерзать меня. Даже после того как меня перестали считать убийцей отца, Рубин меня сторонился. От посланцев Марии, охотившихся за ним первое время после ухода мора, его защищал Блок, а не я. Да и идея с лекарней поначалу мне не понравилась. Полувыгоревший особняк, где сожгла себя спятившая наркоманка, — не лучшее место для врачевания. Но Рубин быстро привёл всё в порядок, и очень скоро люди перестали бояться «чёрного дома на отшибе».
Не знаю, может, его верность объясняется тем, что он чтит память моего отца. Но даже в самое смутное время, в самом начале блокады, Рубин стал на мою сторону. И единственный во всём городе знает, что происходит со мной и Капеллой.
— Плохо выглядишь, — сообщает он, пропуская меня в лабораторию. — Опять волнения? Или бунт?
— Нет. — Я падаю на стул и устало вытягиваю ноги. — У тебя были новые пациенты за последние сутки?
Стах кивает.
— Ноткин заходил. Просил рёбра пощупать, нет ли переломов. Говорит, с лестницы свалился.
Я только хмыкаю.
— Двое пьяных — утверждают, что их побили и ограбили возле Омута, — продолжает перечислять Рубин, — но травмы незначительные, я бы всё равно отправил их в поле. Для острастки. Наверняка опять лезли к Айян.
Он умолкает, смотрит на меня с лёгким прищуром.
— И всё? — спрашиваю я.
— Нет, не всё. Приходила Ласка. Просила бинты и обезболивающее. А ещё кривую иголку, чтобы кожу удобно было шить.
Заметив, что я усмехаюсь, Рубин, похоже, расслабляется. И ворчит:
— Я так и думал, что это ты опять кому-то мозги вправлял и в поножовщину ввязался. Знаешь, как называют тебя в городе? Бешеный...
— У меня есть для тебя кровь, — перебиваю я ненужный поток слов, и Стах мгновенно умолкает. Тогда я лезу в карман и достаю злополучное письмо. — Но для начала посмотри, не удастся ли восстановить текст.
Стах берёт у меня сложенный вдвое листок, кладёт его в миску, чем-то поливает, и вскоре на так и оставшейся красной бумаге проступают тёмные буквы.
Оставив письмо сушиться, Рубин нетерпеливо требует:
— Ну, давай сюда.
Протягиваю ему склянку и вздрагиваю, когда он чуть не роняет её от волнения. Стах прекрасно знает, что с простой кровью я не стал бы к нему тащиться. И сейчас почти с благоговением помещает её каплю на предметное стекло и рассматривает под микроскопом. Рассматривает и резко выдыхает.
— Где ты это взял? — шепчет он наконец. — Эта кровь не может принадлежать ни тебе, ни Капелле.
— Друг привёз, — лениво сообщаю я. — Специально чтобы меня удивить.
Рубин снова склоняется над микроскопом. И только потом до него доходит смысл моих слов.
— Погоди, что значит — привёз? Откуда?
— Потом расскажу. Ты такую уже видел?
Но Стах не спешит с ответом. И вскоре я понимаю, почему.
— Помнишь, я говорил тебе, что кровь Симона была похожа на кровь авроксов, хотя и не такая насыщенная? Она убивала его собственные клетки, заставляя их перерождаться — как будто чужая была в его теле, хотя сама обновиться не могла. Кровь Клары беднее, чем у Симона, хотя тоже особенная, но она передаёт свои антитела как заразу, достаточно простого прикосновения к ране. Именно так она лечила людей. У тебя с Капеллой, наоборот, столько всего в крови намешано, что иногда кажется, будто это какой-то... сгусток, что ли. Вашу кровь невозможно ни перелить, ни рассмотреть: она мгновенно сворачивается. Только если разбавить... А вот эта кровь, она до сих пор живая. Хотя такая же насыщенная, как и ваша.
— И что это значит?
— Не знаю. Но пока мы с тобой разговариваем, её клетки уже несколько раз успели пожрать друг друга и возродиться снова. А в вашей крови...
Я прерываю его взмахом руки. Да, знаю. В нашей крови эти чужие клетки настолько медлительны, словно спят. Будто в них нет никакой жизни.
— Так ты скажешь мне, чья это кровь? — не отстает Стах.
— Данковский дал, — выкладываю я наконец. — Специально вёз её сюда. Вроде как из столицы. Только не понимаю, зачем.
— Откуда в столице могла взяться такая кровь? Артемий, это кровь из местных жил, ты же знаешь, такой больше нигде нет. Эти бактерии — эндемики, существуют только в здешних пластах, пропитанных древней кровью. Если Бакалавр и привёз эту кровь, то уж точно не из столицы. И вообще, как его пропустили? Там же военные, и стреляют без разбора, ещё и огнемётчики эти... Номарх любого учует, не проберёшься в вагон. И, похоже, сжирает любого, кто сунется в поезд. Спичка говорит, вдоль путей несколько мешков с костями человеческими находил.
— Судя по виду Данковского, он прибыл не на поезде, а шёл через степь вдоль путей. А тут ещё на голодных степняков напоролся.
Рубин соображает быстро. И хмуро ворчит:
— Знал бы, для кого Ласке бинты, — отправил бы эту блаженную восвояси с пустыми руками. Трусливый червь, вот он кто, этот учёный! Вместо того, чтобы остаться и продолжать бороться, сбежал при первой же возможности! Ещё и запер нас тут погибать...
— Ну почему же погибать. Он как раз удрал именно тогда, когда понял, что город выжил и мор отступил.
— Тогда почему этот великий борец со смертью не вернулся, чтобы помочь? Столько больных и ослабленных оставалось, да ещё и эти свихнувшиеся... Он прекрасно знал, что на счету каждые руки врача!
Переубеждать Рубина у меня нет желания. Я и сам считал Данковского виновником всех наших бед после окончания Второго мора. Но сейчас меня занимает кое-что поважнее мести. Похоже, в окружающем нас мире что-то снова неуловимо изменилось. Тьма, к которой питает такую слабость мой зверь, подступает всё ближе. Он чует её. Жадно втягивает густой воздух, наполненный сладостью твири. И ждёт. А время... время набатом стучит в ушах. Хотя может быть, это всего лишь кровь.
— Третьей вспышки нам не пережить, — тихо говорит Рубин. — Я не понимаю, в чём тут дело, Артемий, но... Я же вижу, у тебя опять глаза безумные, как у волка, который учуял добычу. Не знаю, что ты затеял, но не к добру здесь объявился Данковский. И тебя раззадорил кровью этой тоже не к добру. В прошлый раз твой отец тоже искал ответы, а нашёл чуму. Нурх закопал зев Суок, жилы земли вроде иссякли, но если ты начнёшь копать глубже в поисках правды... Лучше живи как живёшь.
Я молчу. Не объяснять же ему, каково это — чувствовать, как изнутри в тебе поднимается тьма. Наверное, если бы я сразу после принятия панацеи заподозрил что-то странное, Стах мог бы мне помочь. Да и Бакалавр — никуда бы он не уехал, если бы узнал, что происходит с моей кровью и моей... душой. Но в городе творилось столько всего... Мятеж в войсках, голодные бунты жителей, паника среди степняков. Приходилось наводить порядок любыми средствами, и ярость, с которой лишал жизней и калечил, усмиряя и покоряя, казалась оправданной.
Иногда я думаю, что это сам злой рок пытается таким странным способом соединить линии моей жизни и жизни Капеллы. Менху, нарушившего вековые законы и предавшего дело своего отца. И Хозяйки, отказавшейся от наследия своей великой матери. Кажется, Капелла раньше меня поняла, чем всё кончится. Не зря же она убедила брата не притязать на роль главы уклада. А вот Рубин, похоже, до сих пор пытается мне помочь. Хотя, наверное, мы оба понимаем, что теперь уже поздно.
— Отправляйся к Ласке, Стах. Я дам тебе записку для Ноткина. Ночью тихо перенесёте Бакалавра сюда. Пусть поживёт пока. Только не выпускай его никуда, пока я не вернусь. И охранников его предупреди, чтобы, пока не вернусь, держались подальше от запасов твирина, а то руки-ноги поотрываю.
— И что мне делать, если он очнётся?
— Ничего. И не вздумай про кровь расспрашивать. Я сам хочу поговорить с ним. Пусть полежит. Он ещё слаб, сопротивляться не станет. Очнётся ночью — можешь вколоть ему ещё морфина. Утром я вернусь.
Стах кивает.
***
Я снова иду к Кларе. И неожиданно застаю там Блока. Впрочем, я давно уже знаю, что наш бравый полководец захаживает к ней вечерами. Но с самим Блоком мы никогда не говорим о Самозванке. Даже когда я бросил её, полуживую, в подвале темницы, Блок не сказал мне ни слова. Ни упрёка, ничего. И теперь кажется немного смущённым. До сих пор не могу понять, чем Клара так его очаровала. Сначала я думал, что это обычный морок, который умеют наводить все Хозяйки. А потом... потом мне стало всё равно.
— Хорошо, что ты здесь, — киваю я Блоку. — Нам как раз нужно поговорить.
И пока Клара накрывает нам нехитрый ужин, коротко рассказываю градоначальнику о письме от властей, о появлении Бакалавра, нападении и его чудесном спасении. О крови, которую он привёз, не говорю ни слова. О случившемся в Термитнике — тоже. Отставного генерала мало волнуют местные обычаи и предания. Он предпочитает конкретику.
Блок слушает меня не перебивая. Постукивает пальцами по столу, отбивая одному ему известный марш. А потом просит разрешения взглянуть на письмо. И наконец выдаёт:
— Это однозначно не подделка. Я узнаю почерк. Некоторые из депеш, которые командование получало из столицы, до сих пор у меня. Можешь сличить, если хочешь.
Я качаю головой. Уж в чём в чём, а в подлинности письма я не сомневался. Особенно после появления Данковского. Странно другое.
— Не понимаю, почему письмо пришло именно мне, — говорю я наконец. — Власть в городе разделена. И судьбу его, как и раньше, решает не один человек.
— Разве ты не понял? — неожиданно подаёт голос молчавшая до сих пор Клара. — На этот раз судьба города ни при чём.
— Может, я бы и понял хоть что-то, если бы не приходилось из тебя каждое слово вытягивать! — Я чувствую, что начинаю тихо закипать. — Ни у Марии, ни у Капеллы нет для меня ответов!
— И у меня их нет!
— Но ты что-то видела! Иначе не отправила бы меня сначала к ним! Их видения не имеют ничего общего, хотя между ними должна быть какая-то связь. И ключ к разгадке должен быть в твоих снах.
Блок встаёт — я поневоле напрягаюсь. Поди знай, вдруг решит всё-таки заступиться за свою женщину. Но он неожиданно обращается к Самозванке.
— Если что-то знаешь, скажи ему. Довольно этих игр. Я предан городу и его жителям, но остаюсь чужаком для этого места. И не уверен, что смогу, если понадобится, вовремя вмешаться и принять правильное решение. А он, — короткий кивок в мою сторону, — сможет.
Клара поджимает губы и отворачивается. Блок хмуро кивает мне и уходит — я отстранённо отмечаю, что он ни разу не взглянул на плотно прикрытую дверь в детскую. Неужели молва ошибается, и подкидыш самопровозглашённой Хозяйки Земли прижит вовсе не от градоправителя?
— Я скажу что видела, если пообещаешь мне кое-что, — неожиданно говорит Клара, усаживаясь напротив меня за стол.
— Что именно?
— Отпусти Капеллу.
— Я её не держу.
— Держишь. И сам не понимаешь, что делаешь. Хану хватит духа управлять ею и сдерживать то, что рвётся наружу. Она всё-таки станет Хозяйкой. Белой. Несмотря на то, что дремлет сейчас внутри неё.
— А что, по-твоему, в ней дремлет?
— Сила. Только чужая. Отпусти Капеллу. И всё будет именно так, как должно было быть.
— Если бы ты не появилась и не вмешалась в противостояние Хозяек?
— Если бы ты не впустил тьму в её тело, и не подкармливал все эти годы.
Я даже не спрашиваю, откуда Кларе известно то, о чём она сейчас говорит. Похоже, Земля действительно признала её Хозяйкой. И делится своими тайнами. Что ж... Тем более такая союзница мне пригодится.
— Это и есть твои видения?
— Нет. Это мои условия.
— Хорошо. Я согласен.
Может, Капелла тоже из тех, кто должен всё исправить и исполнить своё предназначение? Пусть идёт с миром.
Клара задумчиво смотрит куда-то за окно. Мне кажется, в её пустых глазах мелькает что-то похожее на обречённость.
— То, что вышло из земли, должно рано или поздно вернуться в землю, — тихо говорит она. — А чтобы найти ответы, нужно заново пройти путь с самого начала. «Сведи воедино все линии», — вот что мне нашёптывают каждую ночь в моих снах. И не спрашивай у меня, что за путь и чьи линии, я понятия не имею.
— Ты прямо как Катерина. Выдаёшь пророчество, которое не можешь растолковать.
— Ну почему же, могу. Но только первую часть.
— «То, что вышло из земли»? — переспрашиваю я.
Самозванка смотрит на меня. Хмыкает. Снова отворачивается к окну и после недолгого молчания сообщает:
— Бурах, неужели ты не знал, что я из земли и появилась?
— Я думал, это сказки. Ты ведь всегда отличалась удивительной правдивостью.
— Это не сказки. Тебе как никому должно быть известно: Хозяйка не может лгать. — Клара умолкает, некоторое время мы сидим в полной тишине. Я размышляю над пророчеством каждой из трёх Хозяек и пытаюсь как-то собрать в единое целое то, что услышал. О чём думает Клара, мне неизвестно. И я почти не узнаю её голос, когда она вдруг тихо говорит:
— Знаешь, я ведь и правда очухалась в свежевырытой могиле и не помню, что было со мной до этого. И чует моё сердце, ты закопаешь меня обратно. Живьём.